Шаг, еще шаг... (часть 3)
Nov. 11th, 2009 09:02 pm![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
38tТеперь ему стало еще неприютнее. Уже в самой ста¬нице, накрытой тьмой, придавленной предощущением беды — ни одна собака не взлаяла, пока он проезжал улицу, ни один человеческий голос не коснулся уха, хотя люди не спали, не могли спать,— он почувствовал, что теперь действительно одинок, что, позлословь сейчас кто-нибудь над ним, и тому рад был бы — все ж таки жи¬вые души, свои люди. Но еще неуютнее стало, когда он выехал в степь. Над головой текло, мерцая, бездонное звездное небо, падая краями за совсем близкий, прямо рукой подать, горизонт, и небо это было сейчас чужим и враждебным, потому что там, под звездами,— взз, взз!— сновали немецкие самолеты. Пугающе внезапно наплывали в низинах купы деревьев, так что брала ото¬ропь, а при самом спуске мерещилось, что тянет его в какую-то пропастину, у которой то ли есть дно, а то ли и нету вовсе, Прежде, когда он работал в колхозе, ему тоже приходилось разъезжать по ночным полям, но тогда он включал фары и земля была своя, мирная, работящая — похрустывала, шелестела, пошевеливалась тенями, высы¬пала росу, гнала соки в пшеницу, свеклу, подсолнух. Ра-ботала земля, трудилась по своему закону. Тут же степь была темна и настороженна, как дом, в котором совер¬шилось убийство, и по тому же самому грейдеру, по ко¬торому ехал он, ползла немецкая армия, нацелившись ему в спину, прикрытую заскорузлой от пота гимнастер¬кой, дулами винтовок, автоматов, пулеметов, пушек. Бре¬менами это ощущение чужого металлического взгляда в спину, этой нечистой силы, становилось таким неперено¬симым, что ему хотелось развернуться и, наперекор всему, зажечь фары, чтобы поглядеть — что именно там и как? Но он знал, что фары зажигать нельзя, и продол¬жал ползти в темноте, до боли напрягая глаза и сомкнув на руле деревенеющие руки.
Однако, когда взошло солнце, а ничего не измени¬лось—только трава посвежела от скупой росы да дорога опять начала оживляться,— он снова приободрился. В ка¬ком-то хуторе, когда он уже свернул на Вешенскую, ка¬зачка дала ему поесть — вынесла кувшин парного моло¬ка и полбуханки ситника. Он хлебал, торопясь, молоко прямо из кувшина, обливая подбородок и волосатую грудь, а женщина, прислонившись к перильцам крыльца, плохо прибранная, в косо обвисшей коричневой юбке и непричесанная, жалостливо смотрела на него, приговари¬вала;
— Ешь, родимый, ешь, все одно пропадать.
— До Вешенской еще далеко? — пытался он отвлечь ее от невеселых мыслей.
— Да кубыть верст с двенадцать наберется. А нам всем пропадать...
— Так уходила бы за Дон, там, говорят, свои. ,
— Казак-то мой в войске, а мне куды ж с малолет¬ками? Свет велик, а дороги нету. Уж лучше дома, все одно...
— Ну хоть щель бы вырыла. Бомбу бросят или стрельба пойдет — мало ли чего. Обережение все же.
— Да мы в погреб бегаем, все одно...
Сам человек от земли, понимающий всю бедствен¬ность такого положения, Самородов мучительно искал способ хоть чем-нибудь утешить растерянную и убитую горем женщину, но утешить было нечем. И он только молча поклонился — материнству и горю заодно. Около часа дня он увидел с кургана мутно-зеленый кусок Дона, веселую, с серебряным отливом зелень прибрежного леска и Задонье — широчайшую, глазом не обнять, рав¬нину, желтоватую, с вкраплениями ржи на переднем пла¬не и все синевшую, синевшую от сухого тумана и где-то вдалеке незаметно смыкавшуюся с небом. И пока он стоял и смотрел, из окопа возле дороги вылез молодой солдат в совсем свежей гимнастерке и брюках, в пило-точке набочок, смачно сплюнув подсолнечную шелуху, улыбнулся:
— Любуешься, дед? Самое такое время для туризма. Главное — дорога бесплатная.
— Да вот путешествую помаленьку,— засмеялся и Самородов, испытывая удовлетворение от того, что вот и пришел конец его мытарства, вот и добрался до своего фронта.— Вроде оно и ничего получается.
. — Последний, что ль? Или еще там кто волокется?
— Чего не знаю, того не знаю. Не докладывали.
— Немца на буксире, случаем, не тянешь?
— Сам топает. Обутка у него крепкая. А ты вот ска¬жи, как на переправу мне попасть.
— Ишь ты — хмыкнул солдат.— Думаешь, там гла¬за проглядели, тебя ожидаючи. А там таких, как ты, драпунов, тыщи стоят. Только у них техника настоя¬щая, а с твоим драндулетом, того гляди, и вовсе не до¬пустят.
— А ты мой трактор не поноси,— обиделся Саморо¬дов.— Он знаешь сколько пшеницы наработал? И орудие спас, из которого вчера немецкий танк стукнули, - трах, и дым в небеса!
— Ну-у! —удивился солдат.— Выходит, заслуженный он у тебя, ударник! Но все равно виду никакого нет. Ты бы написал на нем про орудию и танк или плакат наве¬сил бы — тогда пустят...
Отведя душу с веселым солдатом, Самородов, все сильнее ощущая дыхание Дона, своеобразный, ни с чем не сравнимый запах бегущей воды, спустился к Базкам и первым делом отыскал склад с горючим. На солнце туск¬ло отсвечивали два металлических бака с бензином и соляркой. Он думал, что тут еще существует обычный порядок, и приготовился вести нудные разговоры с заве¬дующим базой, но шофер грузовика, к которому он обратился, махнул рукой:
-— Ищи и бери, что надо. Не нынче, так завтра жечь.
— Так, поди, много тут?
— Прорва. На посевную и уборочную запасено, во¬зили черт те откуда. Кое-чего военные части взяли, а все прорва. Полыхнет!
— Этак и станица пеплом пойдет.
— И пойдет. А чего попишешь? Немца тут не сдер¬жать, на том берегу упираться будем. До ручки доби¬ваемся, я тебе скажу. Это ведь если даже опять до Бер¬лина идти — умопомрачение одно, тыщи верст. Сапог на каждого и то пары по три надо. Да о Берлине пока куда и думать, пока он наших в Дон и Волгу пихает... У нас слыхать — на Сталинград главными силами через излу¬чину подается. Не знаешь? А на мост вот не пускают, крутимся тут под бомбами...
Послушав словоохотливого шофера, Самородов ма¬лость приуныл. Не то чтобы он ему полностью доверял — люди, которые поспешают с ответом до того, как их спросили, у него доверием не пользовались, походили в его глазах на бочки с неисправными пробками, завинчи¬вай не завинчивай, все течет. Но и бодрости рассказы о переправе прибавить не могли. Все же, заправившись, он двинулся к мосту, но уже едва не за километр его оста¬новил патруль во главе с младшим лейтенантом. Прочи¬тав удостоверение, младший лейтенант сказал:
— Заворачивай оглобли, отец, устраивайся вон в тех ракитах, видишь? Загорай пока.
— Так мне на мост.
— Когда на мост можно будет — скажу. Привыкли к анархии на драпе, а тут — порядок.
«Те ракиты» были концом леса, который широкой куртиной начинался у моста и сходил на клин под Базками. Зная от опытных людей, что перечить начальству — только неприятности накликать, Самородов завернул трактор и поехал под ракиты. Подумалось, что будет он тут один, как на хуторе, потому что те, кто прибыл рань¬ше, уж обязательно пробились на переправу или побли¬зости к ней, но в конце леска стояло несколько подвод, полуторка с минами и гранатами и два гусеничных тягача, один с покалеченной пушкой, другой с прицепом, накры¬тым брезентом. Несколько пожилых солдат, разувшись и развесив на просушку портянки, спали, вольно раскинув¬шись на траве, двое, достав где-то замусоленную колоду карт, играли в подкидного дурака, еще один, с черными густыми усами, похожий на грузина, орудовал иглой, за¬шивал порванные брюки.
— Издалека? — спросил Самородова усатый.
— Из-под Лисичанска. —- Не знаю такого... Фриц далеко?
— Вчера в Кашарах танки отбили, нынче не видел.
— И Кашар не знаю.
— С неба упал?..
— Из Донбасса. Прет и прет, стерва!.. Ну, тут его оку¬нут— не вынырнет. Свежие части стоят, с иголочки.
— На Днепре вынырнул,— сказал один из игравших в карты.— И на Северном Донце тоже.
— Так он свою силу давно в кулак собрал, а теперь истощает. А мы свою только собираем. Понимать надо!
— Чего уж тут понимать! Второй фронт бы откры¬вался...
— У нас военфельдшер вторым фронтом английскую соль называл. Слабительное.
— Остряк нашелся!
— Правильно рассуждает. Так и побегут они тебе, англичане и американцы, большевиков да советскую власть спасать! Своим горбом ставили — на своем горбу вывозить придется.
— А что хлебов попорчено! — вздохнул усатый.— Не¬известно, чего зимой и кусать будем.
— Паек,— сказал другой игравший в карты солдат.— Наше дело солдатское.
— Ну и дура,— сказал его партнер.— Паек где растет? Соображать надо.
— Нам бы за Дон перемахнуть, а там оно само пока¬жет... Ну, умник, кукарекай, у меня три туза с козырем. Гитлер капут!
Проигравший, круглолицый солдат с заячьей губой и светлыми, навыкате, дурашливыми глазами, став на чет-вереньки, изобразил петуха, и все вокруг засмеялись. Покончив с представлением, солдат свернул козью нож¬ку, предложил:
— Давай еще кон. Один черт — делать нечего.
— На переправу как рассчитываете? — спросил Са¬мородов.
— На картах гадали. Выпадает кругом шестьдесят шесть. Техники там набито под завязку, лес шевелится. С утра ходил на разведку, попахал носом под бомбеж¬кой, а в остальном не светит. Ты, если намаялся, храпа¬ка задай, надо будет — толкнем...
Самородов хотел спросить, нет ли чего поесть, но по¬стеснялся и в самом деле прилег на теплую, уже пере-стоявшуюся, костенеющую траву. И поскольку на душе у него все же стало поспокойнее — к настоящему своему фронту прибился,— сон получился крепкий, забористый, так что не слышал он ни хлопанья зениток с того берега, ни гула моторов, а проснулся как бы от толчка снизу, будто сама земля ударила ему в грудь, пытаясь сбросить с себя. Сперва, подчиняясь инстинкту, он вскочил, потом сработала солдатская «автоматика», и он снова лег, вце¬пившись руками в траву и кося глазом вверх, в просвет между деревьями. Над головой, разрывая гулом уши, так что немело и покалывало в груди, проходили эшелоны сбросивших груз немецких бомбардировщиков, а там, у переправы, видимо, наплывали новые, и землю словно молотили гигантскими железными цепами. Потом в цен¬тре леса ухнул, выкинул высоко в небо кинжал бледного пламени чудовищной силы взрыв, за ним еще и еще. Как в кошмаре, пронеслось по небу автомобильное коле¬со, затем корнями вверх повисло молоденькое дерево, потом, секунду спустя, чиркнув по макушке матерого то¬поля, взорвалась, все обливая пламенем, бензиновая бочка. Еще не затих грохот, когда из дыма стали по¬являться солдаты с подпаленными бровями, в разорван¬ной одежде, порой залитой кровью. Они бежали, вряд ли понимая, куда и зачем, и мычали, и ругались, и никто ничего толком не мог сказать, пока не появился тот, из патруля, молоденький лейтенант. Щека у него была по¬драна, с присыхающими капельками крови, и голос хри¬пел и срывался.
— Сматывайся, живо! Заводи!
— Куда?
— В степь, к черту на рога! Лес горит, а тут машина со снарядами.
— Доигрались,— сказал солдат с заячьей губой.— Спереди пожар, сзади фриц. Одно спасенье, что в Дон сигать.
И длинно, заковыристо выругался.
Самородов, не ввязываясь в пустопорожние разгово¬ры, хотел двинуться в Базки, но дорога была забита гру-зовиками, гнавшими от переправы, и он сразу понял, что втиснуться в этот поток не удастся — сомнут. И потарах¬тел в объезд степью, ныряя по канавам и колдобинам. Обогнув Базки и снова спустившись к Дону, он увидел команду саперов, которые грузили в лодки мешки с му¬кой и переправляли на другой берег. Распоряжался ими бойкий, напористый младший лейтенант с черным акку¬ратным чубом. В ответ на вопрос о переправе лейтенант махнул рукой:
— Ухнула... И так на честном слове держали, а те¬перь ухнула. Да тебе-то чего? Садись в лодку, перекинем.
— Трактор у меня.
— С трактором дело не пойдет. Подорви и брось. Хочешь, толовую шашку дам?
— Жалко.
— Тогда не пойдет.
— А парома пониже нет?
— Может, что и есть. А может, и нету. Не знаю.
— Ладно, поеду.
—- Дело хозяйское! А только так думаю, трактор твой уже списали на боевые потери. И тебя тоже, возможно.
— Это что же выходит, вроде беззаконные мы?
— Примерно. Приблуды.
— А вы?
— Мы фронт держим.
— И удержите?
— Должны.
— Ладно, тогда я поехал.
— Как знаешь...
«Вот же оно как получается,— рассудительно думал Самородов, продвигаясь вдоль Дона по худой затраве¬невшей дороге,—-спешил, спешил, а попади в тот лесок днем раньше, и, того гляди, лапти врозь. Тут и угадай... И опять-таки — фронт стоит, и настроение у ребят ничего, а под Миллеровом говорили, что всему каюк, что нового войска на скорую руку и не собрать...»
В первом хуторе парома не было, у конца стежки, по которой, наверное, ходили казачки полоскать белье да гоняли гусей, стояла одна небольшая лодочка, совсем прохудившаяся — верхняя доска выщерблена, словно ее грызли зубами, в щели ладонь пролезет. В следующем хуторе, так как начинал о себе заявлять голод — всего только молока и похлебал за весь день,— отправился он на поиски магазина, в надежде — вдруг там что залежа¬лось? Но и магазина в хуторе не было, и парома, и лодок тоже — угнали, остались только коряги для привязи. Зато повезло в третьем. Парома не было и тут, но в садочке на выезде к реке горел костер, и человек семь солдат варили в большом черном казане кулеш со свининой, подкладывая в костер хворост из плетня, который тут же обламывали. Солдаты были исхудавшие, в засаленном обмундировании и стоптанных ботинках — тоже отступа¬ли в излучине,— но веселые. «А чего нам теперь нос ве¬шать?— пояснил один из них, избранный за глазного.— От немца оторвались, вон две долбленки на воде — стем¬неет, и к своим... А то, братец, сплошная рогозна полу¬чалась... сигали, сигали!» Перебрасываясь шуточками и прибауточками, солдаты накормили Самородова куле¬шом— хлеба и у них не было — и даже предложили «вступить в компанию». И пошел круговой разговор:
— Трактор же у меня.
— А чего трактор? Брось.
— Чужим легко бросаться.
— Ну, насолидоль и в землю зарой. В ней, в земле, и овощ сохраняется, а тут железо.
— А далее чего?
— А далее, как погоним немца, возвернешься и за¬берешь.
— А как его самого убьют? Пропал тогда трактор.
— А убьют-—на кой ему хрен трактор? В рай, что ли, на нем поедешь?
— А может, плыть будем? Поели, попили — чего про¬хлаждаться?
— А как самолет очередью шарахнет? Ночи ждать надо.
— Ночью — оно способнее. Я тебя вижу — ты меня нет.
— А если немцы придут?
— А они еще за версту до хутора начнут из автоматов пускать, страху нагонять — мол, идем, покажись, Иван, или тикай... Сто раз переехать успеем!..
Поняв, что солдаты уже забыли и о его тракторе, и о нем самом, Самородов поблагодарил их за кулеш и двинулся в Нижне-Калининский. Но и здесь не было ни парома, ни подходящих лодок, из которых можно было его сколотить. А дальше начинался лес.
Лес этот был большой и диковатый — ракитник, кру¬шинник, дубняки, лозняки на пересохших протоках, жесткая, как проволока, осока, ежевика, словно колючая про¬волока. Нежилой, неприветливый лес. По непостижимой игре природы кручи здесь отступали вправо, как бы за¬валиваясь глубокой дугой в степь, а Дон оттестнялся влево, образуя огромную излучину, через которую про¬ходила одна, да и то неторная, дорога из Нижне-Калинин-ского на Рыбный. Никакой местной географии не зная, Самородов оставил трактор на опушке и пошел берегом на разведку с той целью, чтобы понадежнее упрятаться на ночлег. И с удивлением заметил, что по берегу нету даже сколько-нибудь заметной стежки и что ходить тут не приведи бог, днем глаза повыхлестаешь, а ночью и вовсе каюк. Так прошел он с километр, когда обнаружил небольшой, но, по всему видать, глубокий заливчик — вода в нем на середине выламывалась завихрениями, казалась темной, а под берег выбивалась рыжая, непрерыв¬но шевелящаяся пена. На обрывистом берегу высились дубы, иные уже подмытые разливами,— корни их, как темные в чешуйках клешни, висели в воздухе, нащупыва¬ли что-то, хватали ветер. А прямо в центр заливчика, проточив глубокий ров и наметав к воде песчаную коску, выходила из глубин леса течея, теперь пересохшая. В нижнем конце заливчика на обрыве виднелся штабель бревен, окоренных и уже потемневших, наверное заготовленных еще по снегу, но Самородов сперва не обратил на них никакого внимания, а прошел по течее вверх, в глубину леса. И тут, под нависшими над ней ракитами и лозняками, нашел он такое место, где и слона можно было спрятать, и даже днем было бы отыскать его невозможно, разве что случайно наткнувшись. Пригнав и поставив трактор в эту «берлогу», как сам он окрестил ее, Самородов пошел на берег, чтобы попить и помыться, и только тогда обратил по-настоящему вни¬мание на штабель бревен. «Господи, совсем готовый плот! И стрежень Дона вдалеке выбивает прямо к про¬тивоположному берегу, сам потащит!» Обрадовавшись, что еще раз повезло ему,— вот что значит шаг, шаг да еще шаг, хорошо, что не послушал никого! — он, попив с ладоней и ополоснув лицо и шею, сразу же, в горячке, и приступил к делу — сталкивал вагой бревна под обрыв, потом, шлепая босыми ногами по глинистому закрайку, отводил их к песчаной косе в устье течеи. И не заметил, как, свекольное от пыли и дыма, застилавших горизонт, село солнце, и вода в реке потемнела, пахнув прохладой, и в протоке напротив отслоился туманец. «А завтра вязать стану,— решил он.— Как завиднеется, так и возьмусь».
Ночь была такой тихой — ни взрыва, ни выстрела, ни вскрика, ни даже гусиного гогота и крика петуха,— какие не часто выдаются даже в мирное время. Тихой до оторопи, до того, что казалось, закладывает уши, словно после нырка в воду. Перед закатом еще тянул ветерок, пошевеливая то тут, то там ветку, а потом обвял. И, лежа на охапке свежей травы возле трактора и остерегаясь поворошиться, чтобы лишний раз не шуметь, Самородов думал и думал о том, как будет вязать плот. Он мог разобрать и собрать трактор, умел пахать, сеять, косить, жать, молотить, мог поставить сруб и даже кое-как при¬тесать окна и двери, оштукатурить и побелить хату, вы¬резать, если находился алмаз, стекло взамен выбитого, вырыть погреб, подшить валенки, починить полушубок — словом, как всякий русский сноровистый человек, был горазд на тысячу разнообразных и порой затейливых дел, но плоты вязать он не умел. И видел их в кино, по¬тому что жил на маленькой речке, по которой и одно бревно сплавить затруднительно: концами в берега упирается или на мель садится. «А ничего,— утешался он уже со слипающимися глазами,— лиха беда начало...»
Однако и начало оказалось хуже, гораздо хуже, чем он думал. Ему ничего не стоило, заломив комель и при¬жимая его ногой через определенные интервалы, скрутить лозину, чтобы она не ломалась при вязке,— еще луч¬ше бы на костре подпарить, но костер нужен большой, опасно,— ничего не стоило намотать хомут. А дальше и не получалось — куда что совать и как затягивать? Уже обсохла роса, уже покусывали, словно били малокалибер¬ной пулей, оводы, уже солнце прожгло лучами кроны дубов и пятнами вызолотило траву, слепяще полыхнуло на воде, а те пяток бревен, которые он увязывал и увязывал все утро, елозили и расползались под ногами. На таком плоту не то что с трактором, а и одному плыть опасно: защемит —и поминай как звали. И мало-помалу оживление, с которым приступал к работе, схлынуло, и он начал понимать, что, уж во всяком случае сегодня, на переправу рассчитывать нечего, а если так, надо поду¬мать и о пропитании. Сетенку бы хоть какую, размышлял он, была бы рыбка на жарево — поигрывает вон, пускает круги. И что сковородки нет — не беда, закатав в лопухи и глину, славно можно испечь и без сковородки. Да сетенки-то никто не позабыл, и, стало быть, придется идти в хутор добывать чего ни попадется. Кругом тихо, стрельбы нет — чего не попробовать? Только с огляд¬ой надо, не то и свои, чего доброго, могут полоснуть пулеметной очередью — поди угадай, что там на уме у солдата, который сидит на другом берегу, иному не¬обстрелянному среди бела дня сам Гитлер привидится...
Кончилось, однако, все благополучно. Не было ни¬кого— ни немцев, ни своих, ни жителей. Хутор еще не был занят, но уже мертв — ставни закрыты, двери и во¬рота на запорах и на всей улице ни поросенка, ни котенка, ни собаки, ни курицы. Будто чума прошла, вымела все живое. В лавке дверь была настежь, и туда он и пошел и наскреб с полпуда муки, а в рассоле открытого бочон¬ка выловил три тощие селедки. На полу похрустывали рассыпанные розовые и синие леденцы, но он не стал их собирать — детская забава,— а соли, сколько ни ша¬рил, не нашел вовсе. За лавкой у рукомойника, прибитого прямо к забору, стояло чистое цинковое ведро, он и его прихватил, сложив туда свою добычу. Несколько раз возникала мысль зайти в какую-нибудь хату, все ведь брошено, все едино достанется немцу, но он так и не сделал этого — «от чужой беды сытость хуже болезни». В это время из хутора Лебяжинского ударили орудия, и снаряды разорвались на высотах за Рыбным, и он, решив, что, возможно, показались немцы, поспешил в лес.
Вернувшись, он торопливо ободрал и съел одну селедку, но вместо ощущения сытости появилась боль в желудке, и он забрался в свою берлогу. Теперь, порешил он, придется действовать по-партизански, работать только с наступлением сумерек — днем мало ли чего, у немцев под носом сидит. Все же, отоспавшись до полудня, он тут же, возле трактора, снова стал крутить лозу, нарубив ее в глубине чащобы, и не в одном, а в разных местах, чтобы не так было заметно. А едва пали сумерки, опять поел селедки, но только небольшой кусочек, сразу затем
напился и взялся перевязывать наново все те же самые
«бревна часа через два, измаявшись, до крови ободрав руки, он попробовал свое сооружение и только плюнул — рогозна, как говорил тот солдат, и рогозна! Неужели он такой бесталанный, такой криворукий, что придется ему
все-таки оставить тут трактор — тот самый трактор, который он черт знает откуда тащил через бомбежки, по жаре и пылище? Трактор, на котором он прибыл в армию прямо из колхоза и который был для него как бы кусоч¬ком родного дома, семьи, поля? Правда, и трактор теперь был малость не тот, прежде у него всегда было что-нибудь на прицепе — плуг, бороны, сеялка, платформа для перевозки зерна, сани для навоза, а теперь голый крюк да моток троса... Трос! Ах, дурак, ах, баранья голова,— забыл, что есть трос! Да ведь это, если его расплести, черт знает сколько проволоки, а проволока - не лоза, с нею он управится, руки к железу привычны. «Ах, голова, голова - уже отходя душой, корил он себя, всего одна на весь век дана, и то со придурью...»
Остаток ночи он расплетал трос, - сначала на три пряди, потом каждую еще на три . Трос был многожильный, стальной, жесткий, зажать для удобства нечем, и дело
шло медленно. Кончил он работу только в середине дня и
тут же задремал, а когда проснулся перед закатом, почувствовал такой острый голод, что в мыслях развел нудный спор с самим собой:
"Селедку есть больше нельзя — подохну», "А чего есть?» "Так выдюжу".
"Работы вон сколько. Работа без еды — погибель». «А чего есть?» «А мука?»
"Теста не поешь, кишки завернет».
«А если испечь?»
«А по костру как саданут!»
«А если ямку сделать? Печку в земле? Прежде умел...» "ТО чего не суметь...то не на войне». «А ты подлинней вырой... Да проволоку сверху на-кидай, да дерном прикрой. Проволоку тоже отжечь не
худо».
«А дым?»
"Чего — дым? От сухих дров дыму — как от цигарки», "Пахнет...»
«Ну и что? На войне не в диковинку, всегда что-нибудь горит. И ветерок на реку тянет, рассасывает...»
И что там ни говори, последнее слово осталось за желудком, и Самородов принялся делать печь — выкопал в кромке обрыва длинную канаву, привалил ее проволокой и дерном, оставив посредине место для ведра, а со стороны устья обставив ветками. Потом замесил тесто, раскатал, окуная в муку руки, колобками и уложил на дно ведра, застелив его листьями. И уже после всех приготовлений поджег дубовые щепочки, наструганные но¬жом, и стал подкладывать дубовые же сучки. Дуб горит медленно, коротким пламенем с вишневыми и синими переливами, а тепло дает сильное, плотное — это знал он давно, от отца еще и деда. И получилось все ладно, добротно— печка исправно работала, давая совсем слабые отсветы, и то совсем вблизи, и дыма почти не было, а что и был, так тек по ложбине к реке. Чтобы уже не канителиться другой раз, он снимал одни колобки—-и первые тут же съедал с селедкой — и ставил другие, так что вскоре израсходовал добрую часть муки. Колобки, пресные, подгорающие, тестеватые, не напоминали ни хлеб, ни пироги, ни блины — они были вязкими, тяжелыми, но он, почувствовав сытость, дал им свою оценку: «Ничего печево!»
Закатав оставшиеся колобки в лопухи и хозяйственно засунув их под кожух трактора, чтобы мыши не добра¬лись, он пошел к реке. Сумерки давно загустели, ночь, темная, с теплым ветром, плескавшим по веткам,—тем лучше, меньше и его возня слышна,— плотно придавила реку и лес, а дела с проволокой пошли куда быстрее. Но при всем том был и свой недостаток у ночи — корот¬ковата,— и когда начало рассветать, плот был готов, но вышел жидковатым, в одно бревно, и с трактором на него соваться было еще опасно. Приходилось, ничего не поделать, оставаться еще на сутки, и он замаскировал плот, набросав на него коряг, сухого хвороста и рыжей травы, прибитой течением. И, еще до восхода солнца забравшись в свою берлогу, лег спать, и уже слепил в дреме глаза, когда почудились невдалеке шаги, только какие-то странные, то быстрые-быстрые, словно кто-то притопывал на месте, то плавные, скользящие.
Он даже задерживал дыхание, чтобы услышать появ¬ственнее, и жал ухо к земле, но понять ничего не мог,
К тому же под ухом шевелились какие-то мурашки и козявки, шуршали, тикали, поскрипывали. Так и маялся он час или два, а странные шаги не смолкали, и тогда он решил выглянуть, а выглянув, тихо выругался — это были тушканчики, кенгуру в миниатюре, и он сам удивился, что не догадался раньше. Он тут же улегся снова, но нервы были настороженны, и сон не шел, и вскоре пришлось опасаться уже всерьез — с дороги, пе¬ресекавшей излучину, донеслась иностранная речь, не¬сколько коротких фраз, и, хотя вскоре все замолкло, дрему как рукой сняло. Он понял, что немцы уже вышли на берег,— а это случилось еще раньше, и это были не немцы, а итальянцы, но этого он не знал,— и решил, что теперь уж и вовсе надо держать ухо востро. Одно время беспокоила мысль — а как найдут и захватят? Но он сам себя и успокоил: «Так и полезут они в эту чертоломню, как же!.. И поймать в таком лесу — дивизию пускать надо...»
Сон не шел, да он уже и боялся спать — вдруг захра¬пит? Такой недостаток за ним водится, и прошло время, прежде чем жена притерпелась, а в первые годы потал¬кивала в бок: «Повернись!» И так и лежал он с открытыми глазами, изнывая от духоты и терзаний мошкой, и, хотя в бога не верил, готов был от нечего делать помо¬литься, чтобы к ночи зашла гроза. Но солнце и на этот раз садилось чисто, только закат был красноват и по небу, очень высоко и в завитках, тянулось красное волок¬нистое облако, словно чья-то рука расписалась там кровью. «Не к добру вроде»,— подумал он, но, подумав так, не встревожился: небо — оно вон где, оно само по себе, а он сам по себе. И если не к добру, так всем, и немцам тоже, все под ним ходят...
Как во всяком русском человеке, когда он делал что-либо долго и упорно и уже видать конец, а ему мешают, в нем все укреплялось и укреплялось злое упрямство. Был он не у своих и не у чужих, а где-то посередине, оди¬нокий человек, затерянный на кусочке лесистой земли, до которой ни у кого руки не дошли. Когда сталкиваются громады гор, кто будет думать о песчинке? Ну и что? Он — живой, а если живой, значит, при своем соображе¬нии и интересе. И раз на то пошло, так уж трактор трак¬тором, это все одно дело, а другое дело то, что, раз уж так сложилось, должен он сам одержать свою собственную победу над немцем, должен поставить на своем, что¬бы и детям в глаза глядеть не стыдно было. И в конце концов, он при своей земле и воде, а немец при чужой, ему и должно быть страшнее. Танки и артиллерию сюда не двинешь, а карабин и у него есть, можно и сдачи дать, и уж на самый крайний случай может он столкнуть брев¬но и уплыть на нем, и угляди попробуй его во тьме... И с такими самоутешительными размышлениями приступил он к работе.
Часа в два ночи все было кончено: плот был прочен, даже с запасом. После этого Самородов сложил на плот два шеста, ведро с остатками муки — и его жалко было оставлять,— снял и повесил на кол у дальнего края плота нижнюю рубаху для ориентира, чтобы не вбухать в тем¬ноте трактор в омут, и стал ждать, пока начнут стрелять орудия или полетят самолеты,— спешить как будто неку¬да, а звуковая маскировка не помешает...
Перед рассветом, когда край неба едва засветился зе¬леным, а по Дону зыбился пятнами туман, два солдата, находившиеся в наблюдении на высоком рыжем обрыве перед Лебяжинским, проводив глазами немецкие само¬леты— по звуку,— заметили, как что-то смутное движет¬ся по реке, пробиваясь по стержню к устью ерика.
— Глянь-ко, Серега, плывет
— Плывет... А чего это?
— Сено, должно быть.
— Или крышу где бомбой сорвало...
— Слушай, а как немец?
— И то...
— Может, очередью шарахнуть?
— Велено — без приказа не стрелять... Беги к сержан¬ту, так, мол, и так...
Пока один солдат уполз докладывать, другой ясно различил, что это плот, а на нем человек, орудующий ше¬стом. Гонимый сильным течением, плот ткнулся в берег, крепко ввяз в песчаную косу, и человек тут же выскочил на берег, попробовал ногой грунт. Солдату стало страш¬но, он решил, что приплыл немец с какой-то фантастиче¬ской машиной — а фантастических слухов о немецкой тех¬нике погуливало немало, о том же трубили и сами немцы в листовках, сбрасываемых с самолета,— солдату стало страшно, и, не дожидаясь, пока вернется напарник, он дал очередь из автомата. Но солдат был молодой, первый раз стрелял по живому человеку, и нервы у него приплясывали, и пули только взбурлили воду, а из-под обрыва раздался крик:
— Ты что по своим, так твою...
И именно окончание фразы, сугубо отечественное, оказалось сейчас самым надежным пропуском и паролем — солдат не только перестал стрелять, но и тут же выступил в роли советчика:
— Заводись и тикай налево, в лог! А то как двинут из минометов...
Около девяти часов утра, накормленный, но до невоз¬можности обросший, со спутанными волосами, в заскоруз¬лом от ила обмундировании, Павел Петрович Самородов сидел в штабе саперного батальона. Он сидел, с трудом помаргивая слипающимися глазами, а молодой командир батальона ходил у стола, то и дело поглядывая на дребез¬жащее стеклами окно — на Дону «работала» артилле¬рия,— и все спрашивал, и все не мог до конца понять, ка¬ким образом можно было через такую реку переправить трактор, когда противоположный берег уже три дня занимают немцы И Самородов снова и снова рассказывал ему, что там был штабель бревен, и у него нашелся трос, и что в лесу никого нет — наверное, сидят только на кручах, и что с трактором он пришел в армию из колхоза и он для него вроде живой, и что ничего во всем этом особенного нет, так уж получилось... Потом подошел лейтенант из особого отдела, с волосами в медную рыжину, и Самородов вспомнил рябого водителя тягача: «Рыжих не люб¬лю!»— но особист, выслушав комбата, сказал: «Что ж, пусть идет в тыл. А машины приказано задерживать». И тогда Самородов сказал, что трактора он не отдаст, а комбат засмеялся:
— Сросся ты с ним, что ли? Тогда оставайся в батальо¬не, Дел хватит!
И Самородов только кивнул.
Но так и не суждено было многомытарному трактору долгой жизни, Он хорошо поработал, особенно таская бревна и баркасы на переправу, когда части в августе форсировали Дон, однако к зиме стал все надсаднее кашлять дымом и в конце ноября, во время наступления в излучине, совсем отказал и был списан, а его упрямому водителю пришлось пересесть на итальянский трофейный грузовик...
Однако, когда взошло солнце, а ничего не измени¬лось—только трава посвежела от скупой росы да дорога опять начала оживляться,— он снова приободрился. В ка¬ком-то хуторе, когда он уже свернул на Вешенскую, ка¬зачка дала ему поесть — вынесла кувшин парного моло¬ка и полбуханки ситника. Он хлебал, торопясь, молоко прямо из кувшина, обливая подбородок и волосатую грудь, а женщина, прислонившись к перильцам крыльца, плохо прибранная, в косо обвисшей коричневой юбке и непричесанная, жалостливо смотрела на него, приговари¬вала;
— Ешь, родимый, ешь, все одно пропадать.
— До Вешенской еще далеко? — пытался он отвлечь ее от невеселых мыслей.
— Да кубыть верст с двенадцать наберется. А нам всем пропадать...
— Так уходила бы за Дон, там, говорят, свои. ,
— Казак-то мой в войске, а мне куды ж с малолет¬ками? Свет велик, а дороги нету. Уж лучше дома, все одно...
— Ну хоть щель бы вырыла. Бомбу бросят или стрельба пойдет — мало ли чего. Обережение все же.
— Да мы в погреб бегаем, все одно...
Сам человек от земли, понимающий всю бедствен¬ность такого положения, Самородов мучительно искал способ хоть чем-нибудь утешить растерянную и убитую горем женщину, но утешить было нечем. И он только молча поклонился — материнству и горю заодно. Около часа дня он увидел с кургана мутно-зеленый кусок Дона, веселую, с серебряным отливом зелень прибрежного леска и Задонье — широчайшую, глазом не обнять, рав¬нину, желтоватую, с вкраплениями ржи на переднем пла¬не и все синевшую, синевшую от сухого тумана и где-то вдалеке незаметно смыкавшуюся с небом. И пока он стоял и смотрел, из окопа возле дороги вылез молодой солдат в совсем свежей гимнастерке и брюках, в пило-точке набочок, смачно сплюнув подсолнечную шелуху, улыбнулся:
— Любуешься, дед? Самое такое время для туризма. Главное — дорога бесплатная.
— Да вот путешествую помаленьку,— засмеялся и Самородов, испытывая удовлетворение от того, что вот и пришел конец его мытарства, вот и добрался до своего фронта.— Вроде оно и ничего получается.
. — Последний, что ль? Или еще там кто волокется?
— Чего не знаю, того не знаю. Не докладывали.
— Немца на буксире, случаем, не тянешь?
— Сам топает. Обутка у него крепкая. А ты вот ска¬жи, как на переправу мне попасть.
— Ишь ты — хмыкнул солдат.— Думаешь, там гла¬за проглядели, тебя ожидаючи. А там таких, как ты, драпунов, тыщи стоят. Только у них техника настоя¬щая, а с твоим драндулетом, того гляди, и вовсе не до¬пустят.
— А ты мой трактор не поноси,— обиделся Саморо¬дов.— Он знаешь сколько пшеницы наработал? И орудие спас, из которого вчера немецкий танк стукнули, - трах, и дым в небеса!
— Ну-у! —удивился солдат.— Выходит, заслуженный он у тебя, ударник! Но все равно виду никакого нет. Ты бы написал на нем про орудию и танк или плакат наве¬сил бы — тогда пустят...
Отведя душу с веселым солдатом, Самородов, все сильнее ощущая дыхание Дона, своеобразный, ни с чем не сравнимый запах бегущей воды, спустился к Базкам и первым делом отыскал склад с горючим. На солнце туск¬ло отсвечивали два металлических бака с бензином и соляркой. Он думал, что тут еще существует обычный порядок, и приготовился вести нудные разговоры с заве¬дующим базой, но шофер грузовика, к которому он обратился, махнул рукой:
-— Ищи и бери, что надо. Не нынче, так завтра жечь.
— Так, поди, много тут?
— Прорва. На посевную и уборочную запасено, во¬зили черт те откуда. Кое-чего военные части взяли, а все прорва. Полыхнет!
— Этак и станица пеплом пойдет.
— И пойдет. А чего попишешь? Немца тут не сдер¬жать, на том берегу упираться будем. До ручки доби¬ваемся, я тебе скажу. Это ведь если даже опять до Бер¬лина идти — умопомрачение одно, тыщи верст. Сапог на каждого и то пары по три надо. Да о Берлине пока куда и думать, пока он наших в Дон и Волгу пихает... У нас слыхать — на Сталинград главными силами через излу¬чину подается. Не знаешь? А на мост вот не пускают, крутимся тут под бомбами...
Послушав словоохотливого шофера, Самородов ма¬лость приуныл. Не то чтобы он ему полностью доверял — люди, которые поспешают с ответом до того, как их спросили, у него доверием не пользовались, походили в его глазах на бочки с неисправными пробками, завинчи¬вай не завинчивай, все течет. Но и бодрости рассказы о переправе прибавить не могли. Все же, заправившись, он двинулся к мосту, но уже едва не за километр его оста¬новил патруль во главе с младшим лейтенантом. Прочи¬тав удостоверение, младший лейтенант сказал:
— Заворачивай оглобли, отец, устраивайся вон в тех ракитах, видишь? Загорай пока.
— Так мне на мост.
— Когда на мост можно будет — скажу. Привыкли к анархии на драпе, а тут — порядок.
«Те ракиты» были концом леса, который широкой куртиной начинался у моста и сходил на клин под Базками. Зная от опытных людей, что перечить начальству — только неприятности накликать, Самородов завернул трактор и поехал под ракиты. Подумалось, что будет он тут один, как на хуторе, потому что те, кто прибыл рань¬ше, уж обязательно пробились на переправу или побли¬зости к ней, но в конце леска стояло несколько подвод, полуторка с минами и гранатами и два гусеничных тягача, один с покалеченной пушкой, другой с прицепом, накры¬тым брезентом. Несколько пожилых солдат, разувшись и развесив на просушку портянки, спали, вольно раскинув¬шись на траве, двое, достав где-то замусоленную колоду карт, играли в подкидного дурака, еще один, с черными густыми усами, похожий на грузина, орудовал иглой, за¬шивал порванные брюки.
— Издалека? — спросил Самородова усатый.
— Из-под Лисичанска. —- Не знаю такого... Фриц далеко?
— Вчера в Кашарах танки отбили, нынче не видел.
— И Кашар не знаю.
— С неба упал?..
— Из Донбасса. Прет и прет, стерва!.. Ну, тут его оку¬нут— не вынырнет. Свежие части стоят, с иголочки.
— На Днепре вынырнул,— сказал один из игравших в карты.— И на Северном Донце тоже.
— Так он свою силу давно в кулак собрал, а теперь истощает. А мы свою только собираем. Понимать надо!
— Чего уж тут понимать! Второй фронт бы откры¬вался...
— У нас военфельдшер вторым фронтом английскую соль называл. Слабительное.
— Остряк нашелся!
— Правильно рассуждает. Так и побегут они тебе, англичане и американцы, большевиков да советскую власть спасать! Своим горбом ставили — на своем горбу вывозить придется.
— А что хлебов попорчено! — вздохнул усатый.— Не¬известно, чего зимой и кусать будем.
— Паек,— сказал другой игравший в карты солдат.— Наше дело солдатское.
— Ну и дура,— сказал его партнер.— Паек где растет? Соображать надо.
— Нам бы за Дон перемахнуть, а там оно само пока¬жет... Ну, умник, кукарекай, у меня три туза с козырем. Гитлер капут!
Проигравший, круглолицый солдат с заячьей губой и светлыми, навыкате, дурашливыми глазами, став на чет-вереньки, изобразил петуха, и все вокруг засмеялись. Покончив с представлением, солдат свернул козью нож¬ку, предложил:
— Давай еще кон. Один черт — делать нечего.
— На переправу как рассчитываете? — спросил Са¬мородов.
— На картах гадали. Выпадает кругом шестьдесят шесть. Техники там набито под завязку, лес шевелится. С утра ходил на разведку, попахал носом под бомбеж¬кой, а в остальном не светит. Ты, если намаялся, храпа¬ка задай, надо будет — толкнем...
Самородов хотел спросить, нет ли чего поесть, но по¬стеснялся и в самом деле прилег на теплую, уже пере-стоявшуюся, костенеющую траву. И поскольку на душе у него все же стало поспокойнее — к настоящему своему фронту прибился,— сон получился крепкий, забористый, так что не слышал он ни хлопанья зениток с того берега, ни гула моторов, а проснулся как бы от толчка снизу, будто сама земля ударила ему в грудь, пытаясь сбросить с себя. Сперва, подчиняясь инстинкту, он вскочил, потом сработала солдатская «автоматика», и он снова лег, вце¬пившись руками в траву и кося глазом вверх, в просвет между деревьями. Над головой, разрывая гулом уши, так что немело и покалывало в груди, проходили эшелоны сбросивших груз немецких бомбардировщиков, а там, у переправы, видимо, наплывали новые, и землю словно молотили гигантскими железными цепами. Потом в цен¬тре леса ухнул, выкинул высоко в небо кинжал бледного пламени чудовищной силы взрыв, за ним еще и еще. Как в кошмаре, пронеслось по небу автомобильное коле¬со, затем корнями вверх повисло молоденькое дерево, потом, секунду спустя, чиркнув по макушке матерого то¬поля, взорвалась, все обливая пламенем, бензиновая бочка. Еще не затих грохот, когда из дыма стали по¬являться солдаты с подпаленными бровями, в разорван¬ной одежде, порой залитой кровью. Они бежали, вряд ли понимая, куда и зачем, и мычали, и ругались, и никто ничего толком не мог сказать, пока не появился тот, из патруля, молоденький лейтенант. Щека у него была по¬драна, с присыхающими капельками крови, и голос хри¬пел и срывался.
— Сматывайся, живо! Заводи!
— Куда?
— В степь, к черту на рога! Лес горит, а тут машина со снарядами.
— Доигрались,— сказал солдат с заячьей губой.— Спереди пожар, сзади фриц. Одно спасенье, что в Дон сигать.
И длинно, заковыристо выругался.
Самородов, не ввязываясь в пустопорожние разгово¬ры, хотел двинуться в Базки, но дорога была забита гру-зовиками, гнавшими от переправы, и он сразу понял, что втиснуться в этот поток не удастся — сомнут. И потарах¬тел в объезд степью, ныряя по канавам и колдобинам. Обогнув Базки и снова спустившись к Дону, он увидел команду саперов, которые грузили в лодки мешки с му¬кой и переправляли на другой берег. Распоряжался ими бойкий, напористый младший лейтенант с черным акку¬ратным чубом. В ответ на вопрос о переправе лейтенант махнул рукой:
— Ухнула... И так на честном слове держали, а те¬перь ухнула. Да тебе-то чего? Садись в лодку, перекинем.
— Трактор у меня.
— С трактором дело не пойдет. Подорви и брось. Хочешь, толовую шашку дам?
— Жалко.
— Тогда не пойдет.
— А парома пониже нет?
— Может, что и есть. А может, и нету. Не знаю.
— Ладно, поеду.
—- Дело хозяйское! А только так думаю, трактор твой уже списали на боевые потери. И тебя тоже, возможно.
— Это что же выходит, вроде беззаконные мы?
— Примерно. Приблуды.
— А вы?
— Мы фронт держим.
— И удержите?
— Должны.
— Ладно, тогда я поехал.
— Как знаешь...
«Вот же оно как получается,— рассудительно думал Самородов, продвигаясь вдоль Дона по худой затраве¬невшей дороге,—-спешил, спешил, а попади в тот лесок днем раньше, и, того гляди, лапти врозь. Тут и угадай... И опять-таки — фронт стоит, и настроение у ребят ничего, а под Миллеровом говорили, что всему каюк, что нового войска на скорую руку и не собрать...»
В первом хуторе парома не было, у конца стежки, по которой, наверное, ходили казачки полоскать белье да гоняли гусей, стояла одна небольшая лодочка, совсем прохудившаяся — верхняя доска выщерблена, словно ее грызли зубами, в щели ладонь пролезет. В следующем хуторе, так как начинал о себе заявлять голод — всего только молока и похлебал за весь день,— отправился он на поиски магазина, в надежде — вдруг там что залежа¬лось? Но и магазина в хуторе не было, и парома, и лодок тоже — угнали, остались только коряги для привязи. Зато повезло в третьем. Парома не было и тут, но в садочке на выезде к реке горел костер, и человек семь солдат варили в большом черном казане кулеш со свининой, подкладывая в костер хворост из плетня, который тут же обламывали. Солдаты были исхудавшие, в засаленном обмундировании и стоптанных ботинках — тоже отступа¬ли в излучине,— но веселые. «А чего нам теперь нос ве¬шать?— пояснил один из них, избранный за глазного.— От немца оторвались, вон две долбленки на воде — стем¬неет, и к своим... А то, братец, сплошная рогозна полу¬чалась... сигали, сигали!» Перебрасываясь шуточками и прибауточками, солдаты накормили Самородова куле¬шом— хлеба и у них не было — и даже предложили «вступить в компанию». И пошел круговой разговор:
— Трактор же у меня.
— А чего трактор? Брось.
— Чужим легко бросаться.
— Ну, насолидоль и в землю зарой. В ней, в земле, и овощ сохраняется, а тут железо.
— А далее чего?
— А далее, как погоним немца, возвернешься и за¬берешь.
— А как его самого убьют? Пропал тогда трактор.
— А убьют-—на кой ему хрен трактор? В рай, что ли, на нем поедешь?
— А может, плыть будем? Поели, попили — чего про¬хлаждаться?
— А как самолет очередью шарахнет? Ночи ждать надо.
— Ночью — оно способнее. Я тебя вижу — ты меня нет.
— А если немцы придут?
— А они еще за версту до хутора начнут из автоматов пускать, страху нагонять — мол, идем, покажись, Иван, или тикай... Сто раз переехать успеем!..
Поняв, что солдаты уже забыли и о его тракторе, и о нем самом, Самородов поблагодарил их за кулеш и двинулся в Нижне-Калининский. Но и здесь не было ни парома, ни подходящих лодок, из которых можно было его сколотить. А дальше начинался лес.
Лес этот был большой и диковатый — ракитник, кру¬шинник, дубняки, лозняки на пересохших протоках, жесткая, как проволока, осока, ежевика, словно колючая про¬волока. Нежилой, неприветливый лес. По непостижимой игре природы кручи здесь отступали вправо, как бы за¬валиваясь глубокой дугой в степь, а Дон оттестнялся влево, образуя огромную излучину, через которую про¬ходила одна, да и то неторная, дорога из Нижне-Калинин-ского на Рыбный. Никакой местной географии не зная, Самородов оставил трактор на опушке и пошел берегом на разведку с той целью, чтобы понадежнее упрятаться на ночлег. И с удивлением заметил, что по берегу нету даже сколько-нибудь заметной стежки и что ходить тут не приведи бог, днем глаза повыхлестаешь, а ночью и вовсе каюк. Так прошел он с километр, когда обнаружил небольшой, но, по всему видать, глубокий заливчик — вода в нем на середине выламывалась завихрениями, казалась темной, а под берег выбивалась рыжая, непрерыв¬но шевелящаяся пена. На обрывистом берегу высились дубы, иные уже подмытые разливами,— корни их, как темные в чешуйках клешни, висели в воздухе, нащупыва¬ли что-то, хватали ветер. А прямо в центр заливчика, проточив глубокий ров и наметав к воде песчаную коску, выходила из глубин леса течея, теперь пересохшая. В нижнем конце заливчика на обрыве виднелся штабель бревен, окоренных и уже потемневших, наверное заготовленных еще по снегу, но Самородов сперва не обратил на них никакого внимания, а прошел по течее вверх, в глубину леса. И тут, под нависшими над ней ракитами и лозняками, нашел он такое место, где и слона можно было спрятать, и даже днем было бы отыскать его невозможно, разве что случайно наткнувшись. Пригнав и поставив трактор в эту «берлогу», как сам он окрестил ее, Самородов пошел на берег, чтобы попить и помыться, и только тогда обратил по-настоящему вни¬мание на штабель бревен. «Господи, совсем готовый плот! И стрежень Дона вдалеке выбивает прямо к про¬тивоположному берегу, сам потащит!» Обрадовавшись, что еще раз повезло ему,— вот что значит шаг, шаг да еще шаг, хорошо, что не послушал никого! — он, попив с ладоней и ополоснув лицо и шею, сразу же, в горячке, и приступил к делу — сталкивал вагой бревна под обрыв, потом, шлепая босыми ногами по глинистому закрайку, отводил их к песчаной косе в устье течеи. И не заметил, как, свекольное от пыли и дыма, застилавших горизонт, село солнце, и вода в реке потемнела, пахнув прохладой, и в протоке напротив отслоился туманец. «А завтра вязать стану,— решил он.— Как завиднеется, так и возьмусь».
Ночь была такой тихой — ни взрыва, ни выстрела, ни вскрика, ни даже гусиного гогота и крика петуха,— какие не часто выдаются даже в мирное время. Тихой до оторопи, до того, что казалось, закладывает уши, словно после нырка в воду. Перед закатом еще тянул ветерок, пошевеливая то тут, то там ветку, а потом обвял. И, лежа на охапке свежей травы возле трактора и остерегаясь поворошиться, чтобы лишний раз не шуметь, Самородов думал и думал о том, как будет вязать плот. Он мог разобрать и собрать трактор, умел пахать, сеять, косить, жать, молотить, мог поставить сруб и даже кое-как при¬тесать окна и двери, оштукатурить и побелить хату, вы¬резать, если находился алмаз, стекло взамен выбитого, вырыть погреб, подшить валенки, починить полушубок — словом, как всякий русский сноровистый человек, был горазд на тысячу разнообразных и порой затейливых дел, но плоты вязать он не умел. И видел их в кино, по¬тому что жил на маленькой речке, по которой и одно бревно сплавить затруднительно: концами в берега упирается или на мель садится. «А ничего,— утешался он уже со слипающимися глазами,— лиха беда начало...»
Однако и начало оказалось хуже, гораздо хуже, чем он думал. Ему ничего не стоило, заломив комель и при¬жимая его ногой через определенные интервалы, скрутить лозину, чтобы она не ломалась при вязке,— еще луч¬ше бы на костре подпарить, но костер нужен большой, опасно,— ничего не стоило намотать хомут. А дальше и не получалось — куда что совать и как затягивать? Уже обсохла роса, уже покусывали, словно били малокалибер¬ной пулей, оводы, уже солнце прожгло лучами кроны дубов и пятнами вызолотило траву, слепяще полыхнуло на воде, а те пяток бревен, которые он увязывал и увязывал все утро, елозили и расползались под ногами. На таком плоту не то что с трактором, а и одному плыть опасно: защемит —и поминай как звали. И мало-помалу оживление, с которым приступал к работе, схлынуло, и он начал понимать, что, уж во всяком случае сегодня, на переправу рассчитывать нечего, а если так, надо поду¬мать и о пропитании. Сетенку бы хоть какую, размышлял он, была бы рыбка на жарево — поигрывает вон, пускает круги. И что сковородки нет — не беда, закатав в лопухи и глину, славно можно испечь и без сковородки. Да сетенки-то никто не позабыл, и, стало быть, придется идти в хутор добывать чего ни попадется. Кругом тихо, стрельбы нет — чего не попробовать? Только с огляд¬ой надо, не то и свои, чего доброго, могут полоснуть пулеметной очередью — поди угадай, что там на уме у солдата, который сидит на другом берегу, иному не¬обстрелянному среди бела дня сам Гитлер привидится...
Кончилось, однако, все благополучно. Не было ни¬кого— ни немцев, ни своих, ни жителей. Хутор еще не был занят, но уже мертв — ставни закрыты, двери и во¬рота на запорах и на всей улице ни поросенка, ни котенка, ни собаки, ни курицы. Будто чума прошла, вымела все живое. В лавке дверь была настежь, и туда он и пошел и наскреб с полпуда муки, а в рассоле открытого бочон¬ка выловил три тощие селедки. На полу похрустывали рассыпанные розовые и синие леденцы, но он не стал их собирать — детская забава,— а соли, сколько ни ша¬рил, не нашел вовсе. За лавкой у рукомойника, прибитого прямо к забору, стояло чистое цинковое ведро, он и его прихватил, сложив туда свою добычу. Несколько раз возникала мысль зайти в какую-нибудь хату, все ведь брошено, все едино достанется немцу, но он так и не сделал этого — «от чужой беды сытость хуже болезни». В это время из хутора Лебяжинского ударили орудия, и снаряды разорвались на высотах за Рыбным, и он, решив, что, возможно, показались немцы, поспешил в лес.
Вернувшись, он торопливо ободрал и съел одну селедку, но вместо ощущения сытости появилась боль в желудке, и он забрался в свою берлогу. Теперь, порешил он, придется действовать по-партизански, работать только с наступлением сумерек — днем мало ли чего, у немцев под носом сидит. Все же, отоспавшись до полудня, он тут же, возле трактора, снова стал крутить лозу, нарубив ее в глубине чащобы, и не в одном, а в разных местах, чтобы не так было заметно. А едва пали сумерки, опять поел селедки, но только небольшой кусочек, сразу затем
напился и взялся перевязывать наново все те же самые
«бревна часа через два, измаявшись, до крови ободрав руки, он попробовал свое сооружение и только плюнул — рогозна, как говорил тот солдат, и рогозна! Неужели он такой бесталанный, такой криворукий, что придется ему
все-таки оставить тут трактор — тот самый трактор, который он черт знает откуда тащил через бомбежки, по жаре и пылище? Трактор, на котором он прибыл в армию прямо из колхоза и который был для него как бы кусоч¬ком родного дома, семьи, поля? Правда, и трактор теперь был малость не тот, прежде у него всегда было что-нибудь на прицепе — плуг, бороны, сеялка, платформа для перевозки зерна, сани для навоза, а теперь голый крюк да моток троса... Трос! Ах, дурак, ах, баранья голова,— забыл, что есть трос! Да ведь это, если его расплести, черт знает сколько проволоки, а проволока - не лоза, с нею он управится, руки к железу привычны. «Ах, голова, голова - уже отходя душой, корил он себя, всего одна на весь век дана, и то со придурью...»
Остаток ночи он расплетал трос, - сначала на три пряди, потом каждую еще на три . Трос был многожильный, стальной, жесткий, зажать для удобства нечем, и дело
шло медленно. Кончил он работу только в середине дня и
тут же задремал, а когда проснулся перед закатом, почувствовал такой острый голод, что в мыслях развел нудный спор с самим собой:
"Селедку есть больше нельзя — подохну», "А чего есть?» "Так выдюжу".
"Работы вон сколько. Работа без еды — погибель». «А чего есть?» «А мука?»
"Теста не поешь, кишки завернет».
«А если испечь?»
«А по костру как саданут!»
«А если ямку сделать? Печку в земле? Прежде умел...» "ТО чего не суметь...то не на войне». «А ты подлинней вырой... Да проволоку сверху на-кидай, да дерном прикрой. Проволоку тоже отжечь не
худо».
«А дым?»
"Чего — дым? От сухих дров дыму — как от цигарки», "Пахнет...»
«Ну и что? На войне не в диковинку, всегда что-нибудь горит. И ветерок на реку тянет, рассасывает...»
И что там ни говори, последнее слово осталось за желудком, и Самородов принялся делать печь — выкопал в кромке обрыва длинную канаву, привалил ее проволокой и дерном, оставив посредине место для ведра, а со стороны устья обставив ветками. Потом замесил тесто, раскатал, окуная в муку руки, колобками и уложил на дно ведра, застелив его листьями. И уже после всех приготовлений поджег дубовые щепочки, наструганные но¬жом, и стал подкладывать дубовые же сучки. Дуб горит медленно, коротким пламенем с вишневыми и синими переливами, а тепло дает сильное, плотное — это знал он давно, от отца еще и деда. И получилось все ладно, добротно— печка исправно работала, давая совсем слабые отсветы, и то совсем вблизи, и дыма почти не было, а что и был, так тек по ложбине к реке. Чтобы уже не канителиться другой раз, он снимал одни колобки—-и первые тут же съедал с селедкой — и ставил другие, так что вскоре израсходовал добрую часть муки. Колобки, пресные, подгорающие, тестеватые, не напоминали ни хлеб, ни пироги, ни блины — они были вязкими, тяжелыми, но он, почувствовав сытость, дал им свою оценку: «Ничего печево!»
Закатав оставшиеся колобки в лопухи и хозяйственно засунув их под кожух трактора, чтобы мыши не добра¬лись, он пошел к реке. Сумерки давно загустели, ночь, темная, с теплым ветром, плескавшим по веткам,—тем лучше, меньше и его возня слышна,— плотно придавила реку и лес, а дела с проволокой пошли куда быстрее. Но при всем том был и свой недостаток у ночи — корот¬ковата,— и когда начало рассветать, плот был готов, но вышел жидковатым, в одно бревно, и с трактором на него соваться было еще опасно. Приходилось, ничего не поделать, оставаться еще на сутки, и он замаскировал плот, набросав на него коряг, сухого хвороста и рыжей травы, прибитой течением. И, еще до восхода солнца забравшись в свою берлогу, лег спать, и уже слепил в дреме глаза, когда почудились невдалеке шаги, только какие-то странные, то быстрые-быстрые, словно кто-то притопывал на месте, то плавные, скользящие.
Он даже задерживал дыхание, чтобы услышать появ¬ственнее, и жал ухо к земле, но понять ничего не мог,
К тому же под ухом шевелились какие-то мурашки и козявки, шуршали, тикали, поскрипывали. Так и маялся он час или два, а странные шаги не смолкали, и тогда он решил выглянуть, а выглянув, тихо выругался — это были тушканчики, кенгуру в миниатюре, и он сам удивился, что не догадался раньше. Он тут же улегся снова, но нервы были настороженны, и сон не шел, и вскоре пришлось опасаться уже всерьез — с дороги, пе¬ресекавшей излучину, донеслась иностранная речь, не¬сколько коротких фраз, и, хотя вскоре все замолкло, дрему как рукой сняло. Он понял, что немцы уже вышли на берег,— а это случилось еще раньше, и это были не немцы, а итальянцы, но этого он не знал,— и решил, что теперь уж и вовсе надо держать ухо востро. Одно время беспокоила мысль — а как найдут и захватят? Но он сам себя и успокоил: «Так и полезут они в эту чертоломню, как же!.. И поймать в таком лесу — дивизию пускать надо...»
Сон не шел, да он уже и боялся спать — вдруг захра¬пит? Такой недостаток за ним водится, и прошло время, прежде чем жена притерпелась, а в первые годы потал¬кивала в бок: «Повернись!» И так и лежал он с открытыми глазами, изнывая от духоты и терзаний мошкой, и, хотя в бога не верил, готов был от нечего делать помо¬литься, чтобы к ночи зашла гроза. Но солнце и на этот раз садилось чисто, только закат был красноват и по небу, очень высоко и в завитках, тянулось красное волок¬нистое облако, словно чья-то рука расписалась там кровью. «Не к добру вроде»,— подумал он, но, подумав так, не встревожился: небо — оно вон где, оно само по себе, а он сам по себе. И если не к добру, так всем, и немцам тоже, все под ним ходят...
Как во всяком русском человеке, когда он делал что-либо долго и упорно и уже видать конец, а ему мешают, в нем все укреплялось и укреплялось злое упрямство. Был он не у своих и не у чужих, а где-то посередине, оди¬нокий человек, затерянный на кусочке лесистой земли, до которой ни у кого руки не дошли. Когда сталкиваются громады гор, кто будет думать о песчинке? Ну и что? Он — живой, а если живой, значит, при своем соображе¬нии и интересе. И раз на то пошло, так уж трактор трак¬тором, это все одно дело, а другое дело то, что, раз уж так сложилось, должен он сам одержать свою собственную победу над немцем, должен поставить на своем, что¬бы и детям в глаза глядеть не стыдно было. И в конце концов, он при своей земле и воде, а немец при чужой, ему и должно быть страшнее. Танки и артиллерию сюда не двинешь, а карабин и у него есть, можно и сдачи дать, и уж на самый крайний случай может он столкнуть брев¬но и уплыть на нем, и угляди попробуй его во тьме... И с такими самоутешительными размышлениями приступил он к работе.
Часа в два ночи все было кончено: плот был прочен, даже с запасом. После этого Самородов сложил на плот два шеста, ведро с остатками муки — и его жалко было оставлять,— снял и повесил на кол у дальнего края плота нижнюю рубаху для ориентира, чтобы не вбухать в тем¬ноте трактор в омут, и стал ждать, пока начнут стрелять орудия или полетят самолеты,— спешить как будто неку¬да, а звуковая маскировка не помешает...
Перед рассветом, когда край неба едва засветился зе¬леным, а по Дону зыбился пятнами туман, два солдата, находившиеся в наблюдении на высоком рыжем обрыве перед Лебяжинским, проводив глазами немецкие само¬леты— по звуку,— заметили, как что-то смутное движет¬ся по реке, пробиваясь по стержню к устью ерика.
— Глянь-ко, Серега, плывет
— Плывет... А чего это?
— Сено, должно быть.
— Или крышу где бомбой сорвало...
— Слушай, а как немец?
— И то...
— Может, очередью шарахнуть?
— Велено — без приказа не стрелять... Беги к сержан¬ту, так, мол, и так...
Пока один солдат уполз докладывать, другой ясно различил, что это плот, а на нем человек, орудующий ше¬стом. Гонимый сильным течением, плот ткнулся в берег, крепко ввяз в песчаную косу, и человек тут же выскочил на берег, попробовал ногой грунт. Солдату стало страш¬но, он решил, что приплыл немец с какой-то фантастиче¬ской машиной — а фантастических слухов о немецкой тех¬нике погуливало немало, о том же трубили и сами немцы в листовках, сбрасываемых с самолета,— солдату стало страшно, и, не дожидаясь, пока вернется напарник, он дал очередь из автомата. Но солдат был молодой, первый раз стрелял по живому человеку, и нервы у него приплясывали, и пули только взбурлили воду, а из-под обрыва раздался крик:
— Ты что по своим, так твою...
И именно окончание фразы, сугубо отечественное, оказалось сейчас самым надежным пропуском и паролем — солдат не только перестал стрелять, но и тут же выступил в роли советчика:
— Заводись и тикай налево, в лог! А то как двинут из минометов...
Около девяти часов утра, накормленный, но до невоз¬можности обросший, со спутанными волосами, в заскоруз¬лом от ила обмундировании, Павел Петрович Самородов сидел в штабе саперного батальона. Он сидел, с трудом помаргивая слипающимися глазами, а молодой командир батальона ходил у стола, то и дело поглядывая на дребез¬жащее стеклами окно — на Дону «работала» артилле¬рия,— и все спрашивал, и все не мог до конца понять, ка¬ким образом можно было через такую реку переправить трактор, когда противоположный берег уже три дня занимают немцы И Самородов снова и снова рассказывал ему, что там был штабель бревен, и у него нашелся трос, и что в лесу никого нет — наверное, сидят только на кручах, и что с трактором он пришел в армию из колхоза и он для него вроде живой, и что ничего во всем этом особенного нет, так уж получилось... Потом подошел лейтенант из особого отдела, с волосами в медную рыжину, и Самородов вспомнил рябого водителя тягача: «Рыжих не люб¬лю!»— но особист, выслушав комбата, сказал: «Что ж, пусть идет в тыл. А машины приказано задерживать». И тогда Самородов сказал, что трактора он не отдаст, а комбат засмеялся:
— Сросся ты с ним, что ли? Тогда оставайся в батальо¬не, Дел хватит!
И Самородов только кивнул.
Но так и не суждено было многомытарному трактору долгой жизни, Он хорошо поработал, особенно таская бревна и баркасы на переправу, когда части в августе форсировали Дон, однако к зиме стал все надсаднее кашлять дымом и в конце ноября, во время наступления в излучине, совсем отказал и был списан, а его упрямому водителю пришлось пересесть на итальянский трофейный грузовик...
